Ульянино горюшко

Не помню, в какой из газет за 45 лет работы в журналистике я писала, но иногда  бывают такие встречи, о которых вспоминаешь всю жизнь. Вот и о судьбе этой простой сельской женщины хотелось бы вновь поведать в надежде, что кто-нибудь из старожилов села Фоминичи вспомнит эту историю и напишет о последних днях этой трагической истории. Хотя… вдруг все закончилось благополучно?

… С Ульяной мы познакомились в нашей Кировской больнице много лет тому назад. На вид ей было лет пятьдесят. В стареньком халатике, с выцветшим платком на голове, эта худенькая женщина с натруженными руками была похожа на съежившуюся старушку, свернувшуюся в калачик на железной кровати со скрипучей, видавшей виды сеткой. Она почти не разговаривала, разве что одним словом отвечала на вопросы доктора и нас — соседей по палате.

Все изменилось за один день. Готовясь к общему обходу, Ульяну попросили снять платок и кофту, которую она всегда надевала сразу после осмотра доктора. 

— Сейчас главный врач придет и целая комиссия, — недовольным голосом произнес Владимир Михайлович. — Всем лежать в ночных сорочках и без головных уборов.

Все стали готовиться, причесываться, в палате запахло духами и кремами. Поднялась и Ульяна. Отвернувшись к стене, она достала из тумбочки ситцевую ночнушку, сняла платок. Через пару минут мы уже забыли о себе. Наш взор был устремлен к кровати у окна. Перед нами стояла настоящая  красавица. Таких в русских народных  сказках показывали. Алые маки на ее новенькой сорочке были похожи на поле, усеянное цветами. Но больше всего нас поразили волосы: распластавшиеся  по «маковому полю» до самых коленей, они переливались на солнце золотистыми нитями.

— Ничего себе, — не выдержала молодая женщина, только что вернувшаяся с прогревания. — Кто это?  Новенькую подселили?

А Ульяна стояла смущенная, теребя перед собой подушку, словно пытаясь прикрыть ею часть своего тела.

С этого дня мы не отходили от Ульянушки. Каждой хотелось причесать ее, потрогать ее смуглую кожу. Уже тогда мне захотелось рассказать о ней, но женщина, как всегда была немногословна. До тех пор, пока в дверях палаты однажды не появилось «оно». Те, кто встречал таких людей, меня поймут. Это был мужчина с женским голосом и довольно пышной грудью, коротко постриженный, прокуренный, с высокомерным  взглядом. Ульяна соскочила с кровати, дрожащими руками накинула кофту, обмотала вокруг головы свой «знаменитый» платок и вышла в коридор. Не сговариваясь, мы пошли следом. О чем разговаривали,  не слышали, но громкие фразы, вперемешку с бранными словами, доносились временами довольно четко. Наконец Ульяна достала кошелек, отдала часть денег своему посетителю, который сразу исчез, на прощание крикнув: «Я еще приду».

Вернувшись в палату, женщина упала на кровать и громко заплакала. Мы сначала сидели молча, затем не выдержали:

—  Ульяна, поделись с нами своей бедой, легче станет, — присев на краешек кровати, я обняла Ульяну и прижала ее к себе. — Мы ведь все женщины, у каждой проблем хватает.

— Не дай Господь испытать кому-ниудь такие муки, которые мне судьба отмерила. — Она села, красные от слез глаза стали  суровыми и, как мне показалось, отрешенными.

— Жили мы очень бедно на самом краю села, — начала она свой долгий рассказ. — Несмотря на это, замуж меня взяли рано, в семнадцать лет. Хозяин меня не обижал. Трудился механизатором, я — на скотном дворе. Вскоре дочка родилась, Мотькой назвали. Красавицей росла, от ухажеров отбоя не было. Один из Людиновского района особенно настырным был. Мотька к нему вроде тоже тянулась. Подруги ей завидовали. Да это и понятно: симпатичный, из зажиточной семьи, подарки и дочки и нам с отцом привозил. Засватали, едва восемнадцать исполнилось. Какое смогли, приданое собрали. Когда Мотька уехала, думали, легче станет. Сами впроголодь жили, пусть хоть ребенок счастлив будет.

Она вернулась домой буквально на следующий день. У нас с мужем глаза на лоб.

— Не буду я с ним жить, — сказала Мотя, как отрезала. — Не люб он мне.

Зять раза два приезжал, уговаривал, но она была непреклонна. Стала выпивать, когда перебирала, гоняла нас с отцом

— Зачем вы меня на свет народили? — кричала в минуты злости.

Мы тогда ничего не понимали: красивая, стройная, работящая. Она могла бы и второй раз замуж выйти. Но случилось то, что всю нашу жизнь превратила в ад. Мотька тогда работала в полеводческой бригаде. Это было время сенокоса.

— Как-то вечером ко мне зашла соседка, — вздыхает Ульяна. — Удивило то, что живет она в центре Фоминич, до моего дома довольно далеко. Да и общих интересов у нас никогда не было: она — в поле, я  — на ферме. 

— Уль, поговорить надо, — начала она издалека. — Ты только не обижайся. Девки на твою Мотьку жалуются, пристает она к ним. Завалит кого-нибудь на стог сена и начинает, словно мужик, за груди тискать. От нее уже все шарахаются.

Соседка ушла. А у меня из рук все валится. Корову пошла доить. Ведро уронила, все молоко на землю вылила.

Поговорить решили с дочерью вечером. Правда, в тот раз ничего выяснить не удалось. Мотька пришла навеселе. Когда муж попытался сказать ей хоть слово, набросилась на него с кулаками, я еле их растащила.

И все же через несколько дней она, горько расплакавшись, стала обвинять нас в том, что родили урода, что она хочет стать мужчиной.

— Дочка, — бросилась я к ней в ноги. — Давай съездим в Москву или еще куда-нибудь. Продадим корову, поросенка, может, помогут.

Мотя согласилась. Директор колхоза помог дозвониться до питерской клиники. Продали все, что могли. Поехали в Ленинград. Неделю ее обследовали. В заключении написали, что обратились поздно.

Домой возвратились не солоно хлебавши. Мотька совсем спилась. Однажды вернулась домой с  мужской стрижкой, в кепке и брюках, заправленных в сапоги.

— Короче, звать меня теперь Митрий, Митька, значит, — поднесла она кулак к моему лицу — И попробуйте, ошибитесь, бошки поотшибаю.

Муж долго не выдержал. Заболел и вскоре умер. Оставшись одна, мне не  хотелось жить. Раза два веревку в сенцах вешала. Но как вспомню, что она одна останется, не могла решиться, ведь это моя беда, что таким дитя выросло.

С работы Мотю-Митю выгнали за пьянку. Стала подворовывать. По мелочам сначала прощали. Но однажды украла пеньку, которой так нуждалось хозяйство. Судили, как женщину — по паспорту. Дали три года. Собирала, что могла, возила передачи. Через год письма из колонии стали приходить чаще. Мотька просила папирос, чаю, один раз даже губную помаду и одеколон.

Где-то в душе матери появилась маленькая надежда: Вдруг «Мотька вернулась»?

Людмила ЛОСЕВА.(Продолжение следует).